Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Монтвила Витаутас - Страница 91

91

330. ДЕД

Он делал стулья и столы И, умирать уже готовясь, Купил свечу, постлал полы И новый сруб срубил на совесть. Свечу поставив на киот, Он лег поблизости с корытом И отошел. А черный рот Так и остался незакрытым. И два громадных кулака Легли на грудь. И тесно было В избенке низенькой, пока Его прямое тело стыло.

331. РОЖДЕНИЕ ИСКУССТВА

Приду к тебе и в памяти оставлю Застой вещей, идущих на износ, Спокойный сон ночного Ярославля И древний запах бронзовых волос. Всё это так на правду не похоже И вместе с тем понятно и светло, Как будто я упрямее и строже Взглянул на этот мир через стекло. И мир встает — столетье за столетьем, И тот художник гениален был, Кто совершенство форм его заметил И первый трепет жизни ощутил. И был тот час, когда, от стужи хмурый, И грубый корм свой поднося к губе, И кутаясь в тепло звериной шкуры, Он в первый раз подумал о тебе. Он слушал ветра голос многоустый И видел своды первозданных скал, Влюбляясь в жизнь, он выдумал искусство И образ твой в пещере изваял. Пусть истукан массивен был и груб И походил скорей на чью-то тушу, Но человеку был тот идол люб: Он в каменную складку губ Всё мастерство вложил свое и душу. Так, впроголодь живя, кореньями питаясь, Он различил однажды неба цвет. Тогда в него навек вселилась зависть К той гамме красок. Он открыл секрет Бессмертья их. И где б теперь он ни был, Куда б ни шел, он всюду их искал. Так, раз вступив в соперничество с небом, Он навсегда к нему возревновал. Он гальку взял и так раскрасил камень, Такое людям бросил торжество, Что ты сдалась, когда, припав губами К его руке, поверила в него. Вот потому ты много больше значишь, Чем эта ночь в исходе сентября. Мне даже хорошо, когда ты плачешь, Сквозь слезы о прекрасном говоря.

332. «Мне только б жить и видеть росчерк грубый…»

Мне только б жить и видеть росчерк грубый Твоих бровей, и пережить тот суд, Когда глаза солгут твои, а губы Чужое имя вслух произнесут. Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал, Не видел, чтобы, близким не грубя, Я дальше б жил и подымался выше, Как будто вовсе не было тебя.

333. «Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой. В кашне, затянутом за пояс. По голове погладь меня рукой, Примись ругать. Обратно шли на поезд. Грозись бедой, невыгодой, концом. Где б ни была ты — в поезде, вагоне, — Я всё равно найду, Уткнусь лицом В твои, как небо, светлые Ладони.

334. «Как жил, кого любил, кому руки не подал…»

Как жил, кого любил, кому руки не подал, С кем дружбу вел и должен был кому — Узнают всё, раскроют все комоды, Разложат дни твои по одному.

335. «Когда умру, ты отошли…»

Когда умру, ты отошли Письмо моей последней тетке, Зипун залатанный, обмотки И горсть той северной земли, В которой я усну навеки, Метаясь, жертвуя, любя Всё то, что в каждом человеке Напоминало мне тебя. Ну а пока мы не в уроне И оба молоды пока, Ты протяни мне на ладони Горсть самосада-табака. 1940

336. МЫ

Это время                 трудновато для пера. Маяковский Есть в голосе моем звучание металла. Я в жизнь вошел тяжелым и прямым. Не всё умрет. Не всё войдет в каталог. Но только пусть под именем моим Потомок различит в архивном хламе Кусок горячей, верной нам земли, Где мы прошли с обугленными ртами И мужество, как знамя, пронесли. Мы жгли костры и вспять пускали реки. Нам не хватало неба и воды. Упрямой жизни в каждом человеке Железом обозначены следы — Так в нас запали прошлого приметы. А как любили мы — спросите жен! Пройдут века, и вам солгут портреты, Где нашей жизни ход изображен. Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете как миф О людях, что ушли не долюбив, Не докурив последней папиросы. Когда б не бой, не вечные исканья Крутых путей к последней высоте, Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, В столбцах газет, в набросках на холсте. Но время шло. Меняли реки русла. И жили мы, не тратя лишних слов, Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных Да в серой прозе наших дневников. Мы брали пламя голыми руками. Грудь раскрывали ветру. Из ковша Тянули воду полными глотками И в женщину влюблялись не спеша. И шли вперед, и падали, и, еле В обмотках грубых ноги волоча, Мы видели, как женщины глядели На нашего шального трубача. А тот трубил, мир ни во что не ставя (Ремень сползал с покатого плеча), Он тоже дома женщину оставил, Не оглянувшись даже сгоряча. Был камень тверд, уступы каменисты, Почти со всех сторон окружены, Глядели вверх — и небо стало чисто, Как светлый лоб оставленной жены. Так я пишу. Пусть неточны слова, И слог тяжел, и выраженья грубы! О нас прошла всесветная молва. Нам жажда зноем выпрямила губы. Мир, как окно, для воздуха распахнут, Он нами пройден, пройден до конца, И хорошо, что руки наши пахнут Угрюмой песней верного свинца. И как бы ни давили память годы, Нас не забудут потому вовек, Что, всей планете делая погоду, Мы в плоть одели слово «Человек»! 1940