- Клюев Николай Алексеевич - Страница 105

Поведут пустынный обряд.

Часослов с палящим Кораном

Поцелуйно сольют листы,

И прискачет к хвойным зырянам

Огневой Трубач Красоты.

Улыбнутся вигваму чумы,

Тамаринду — семья ракит,

Журавлями русские думы

Взбороздят Таити зенит.

Расцветет калачная Пресня

Лавандою, купиной,

И моя сермяжная песня

Зазвенит чеченской зурной.

Между 1919 и 1921

387

Зарезать родную мать —

Кормилицу-печь теплушу,

Окровавленным разгадать

Вередовую, злую душу.

Отречься до петухов,

Как Петру, с пугливою клятвой.

Не счесть лучезарных снопов

За красной всемирною жатвой.

Будут злачны ток, молотилка,

Жернова — чистейший алмаз!

Материнские теплые жилки

Милосерднее, чем Гааз.

Припадаю к родимой печурке

С пропащей слезой на щеке...

Ах, умчаться бы на каурке

К говорящей живой реке!

До узды окунуться в струны,

В адамант строительных слов,

Чтоб поэтом родной Коммуны

Заалеть на высях веков!

Не потерпят убийцу други,

Облетят дубы-знамена,

И в кумачной плакатной вьюге

Отзвенят бойцов имена.

Между 1919 и 1921

3

88Облака в камлотовых штанах

И розы — килечные банки...

Завередеют травы на полях,

И Китоврас издохнет на полянке.

Лагунный Бах объявится глупцом,

А Скрябин — рыночною швалью,

Украдкою Россия под окном

Затенькает синичною печалью.

Я ставню распахну, горбатый и седой,

Пытая тютчевским вопросом

Речонку с захлебнувшейся звездой

И огонек сторожки под откосом.

Но не ответит мыслящий тростник,

По Тютчеву зубило не тоскует...

Чудовища сталелитейный лик

На розы сладостные дует.

Между 1919 и 1922

389

Статья в широченных «Известиях»,

Веющая гибелью княжны Таракановой,

Вещает о песенных бедствиях,

О смерти крестной, баяновой:

«В рязанском небе не клюют жаворонки

Золотого проса, бисера слезного,

Лишь вокзалов глотки да плавилен заслонки —

Зыбка искусства чугунного, грозного!»

Недаром избы родимые

Дымятся скорбью глухой, угарною,

И песни-гусли, орлом гонимые,

Ныряют в загуменья стаей янтарною.

Гумно — гусыня матерая

Гогочет зловеще молотьбой недородною:

«Я — Матка созвучий, столетняя, хворая,

Яйцо мое — тайна с судьбиной народною!»

Гусак стальноклювый, чей мозг — индустрия,

Чье сердце — турбина, крыло — маховик,

Кричит из-за моря: «Россия, Россия,

В миры запрокинь огневеющий лик!»

Великая Матка поет пред кончиной,

Но лавой бурлит адамант-яицо...

Невнятно «Известиям» дымкой овинной

Повитое Слово, как сфинкса лицо.

Под треск пулеметов и визги трактиров

Родились поэты — наседки галчат:

За Гёте — Садофьев, за Гюго — Маширов.

Над роспятой книгой чернильный закат.

Между 1919 и 1922

390

Кареглазый жених убит

Пулей в персиковую щёку,

Недаром во мгле ракит

Ворона пеняет року.

Что каркнет зловещая птица,

Всё сбудется... В руку сон...

Бородатая горе-вдовица

Старей поморских икон.

А давно ли цвела рубаха

На милом, как маков цвет?!.

С водопольем душенька-птаха

Канет на бересклет,

Запоет про молодость нашу,

Про малиновый поцелуй...

Лучше б есть острожную кашу

На пути в глухой Акатуй,

На каторжной ночевке

Читать гнусавый Псалтырь...

Убегают ели-мутовки

В нерасказанную Сибирь.

Не равна ль варнаку, поэту

Персиковая щека?!

На словесных поминках нету

Волшебного колобка.

Оттого и стих безголосен,

Не вспыхивает перо,

И оделись вершины сосен

В позументное серебро.

Между 1919 и 1922

391

Рукомойник из красной меди

С развалистым, губастым рожком,

За кряжистым тыном соседи,

Лабаз, повалуша с коньком.

В горнице скворцы-болтушки,

Идолище - самовар.

От перинной глухой опушки