- Клюев Николай Алексеевич - Страница 119

444. Богатырка

Моя родная богатырка —

Сестра в досуге и в борьбе,

Недаром огненная стирка

Прошла булатом по тебе!

Стирал тебя Колчак в Сибири

Братоубийственным штыком,

И голод на поволжской шири

Костлявым гладил утюгом.

Старуха — мурманская вьюга,

Ворча, крахмалила испод,

Чтоб от Алтая и до Буга

Взыграл железный ледоход.

Ты мой чумазый осьмилеток,

Пропахший потом боевым,

Тебе венок из лучших веток

Плетуг Вайгач и теплый Крым.

Мне двадцать пять, крут подбородок

И бровь моздокских ямщиков,

Гнездится красный зимородок

Под карим бархатом усов.

В лихом бою, над зыбкой в хате,

За яровою бороздой

Я помню о суконном брате

С неодолимою звездой!

В груди, в виске ли будет дырка —

Её напевом не заткнешь...

Моя родная богатырка,

С тобой и в смерти я пригож!

Лишь станут пасмурнее брови,

Суровее твоя звезда...

У богатырских изголовий

Шумит степная лебеда.

И улыбаются курганы

Из-под отеческих усов

На ослепительные раны

Прекрасных внуков и сынов.

Декабрь 1925

445. Ночная песня

За невской тихозвонной лаврой,

Меж гробовых забытых плит,

Степной орел — Бахметьев храбрый,

Рукой предательской зарыт.

Он в окровавленной шинели,

В лихой папахе набекрень,

Встряхнуть кудрями цепче хмеля

Богатырю смертельно лень,

Не повести смолистой бровью,

10 Не взвить двух ласточек-ресниц.

К его сырому изголовью

Слетает чайкой грусть звонниц.

По-матерински стонет чайка

Над неоплаканной судьбой,

И темень — кладбища хозяйка,

Скрипит привратной щеколдбй.

Когда же невские буксиры

Угомонит глухой ночлег,

В лихой папахе из Кашмира

20 Дозорит лавру человек.

Он улыбается на Смольный —

Отвагой выкованный щит,

И долго с выси колокольной

В ночные улицы глядит.

И траурных касаток стая

Из глуби кабардинских глаз

Всем мертвецам родного края

Несет бахметьевский приказ:

Не спать под крышкою сосновой,

30 Где часовым — косматый страх,

Пока поминки правят совы

На глухариных костяках.

По русским трактам и лядинам

Шумит седой чертополох,

И не измерена кручина

Сибирских каторжных дорог.

У мертвецов одна забава —

Звенеть пургой да ковылем.

Но только солнечная пава

40 Блеснет лазоревым крылом, —

На тиховейное кладбище

Закинет невод угомон,

Буксир сонливый не отыщет

Ночного витязя затон.

Лишь над пучиной городскою,

Дозорным факелом горя,

Лассаль гранитной головою

Кивнет с проспекта Октября.

Кому поклон — рассвету ль мира,

50 Что вечно любит и цветет,

Или папахой из Кашмира

Вождю пригрезился восход?

И за провидящим гранитом

Поэту снится наяву,

Что горным розаном-джигитом

Глядится утренник в Неву.

Апрель 1926

446

Милый друг, из Святогорья

Ни улыбки, ни письма.

На божнице лик Егорья

Застит сумерек косма.

Ты у папы и у мамы —

«На вакациях студент»,

Вечер пушкинский «тот самый»

Облака плетет из лент.

Я с тобой... Махоркой вея

В грудь плакатных парусов,

Комсомольская Рассея

Отошла от берегов.

Как в былом, у печки мама,

Дух пшеничный избяной —

Распахнем же настежь раму

В звон зеленый полевой!

Погляди, как вьются бойко

Трясогузки над прудом,

Хворь мою с больничной койкой

Жданой свахой назовем,

Только б ран моих касались

Чудотворные персты...

Солнце жгло, гроза ли мчалась,

Смяв жасминные кусты.

Только я влюблен, как речка,

В просинь, ивы, облака,

Обручальное колечко

Шлю тебе издалека.

Если ж стих пустой игрушкой

Прозвенит душе твоей,

Выпью с горя, где же кружка —