- Клюев Николай Алексеевич - Страница 54

Вспушатся усищи, и киноварь слов

Выводит узоры пестрей теремов.

Моленна в селе — семискатный навес:

До горнего неба семь нижних небес,

Ступенчаты крыльца, что час, то ступень,

Всех двадцать четыре — заутренний день.

Рундук запорожный — пречудный Фавор,

Где плоть убелится, как пена озер.

Бревенчатый короб — утроба кита,

Где спасся Иона двуперстьем креста.

Озерная схима и куколь лесов

Хоронят село от людских голосов.

По Пятничным зорям на хартии вод

Всевышние притчи читает народ:

«Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!

Грядет Он в нощи, яко скимен и тать;

Будь парнем женатый, а парень, как дед...»

Полощется в озере маковый свет,

В пеганые глуби уходит столбом

До сердца земного, где праотцов дом.

Там, в саванах бледных, соборы отцов

Ждут радужных чаек с родных берегов:

Летят они с вестью, судьбы бирючи,

Что попрана Бездна и Ада ключи.

<1916>

13

Коврига свежа и духмяна,

Как росная пожня в лесу,

Пушист у кормилицы мякиш

И бел, как берёсто, испод.

Она — избяное светило,

Лучистее детских кудрей,

В чулан загляни ненароком —

В лицо тебе солнцем пахнёт.

И в час, когда сумерки вяжут,

Как бабка, косматый чулок,

И хочется маленькой Маше

Сытового хлебца поесть —

В ржаном золотистом сиянье

Коврига лежит на столе,

Ножу лепеча: «Я готова

Себя на закланье принесть».

Кусок у малютки в подоле —

В затоне рыбачий карбас:

Поломана мачта, пучиной

Изгрызены днище и руль, —

Но светлая радость спасенья,

Прибрежная тишь после бурь

Зареют в ребяческих глазках,

Как вёдреный синий июль.

</9/5>

14

Вешние капели, солнопёк и хмара,

На соловом плёсе первая гагара.

Дух хвои, берёсты, проглянувший щебень,

Темью сонь-липуша, россказни да гребень.

Тихий, мерный ужин, для ночлега лавка,

За окошком месяц — Божья камилавка.

Сон сладимей сбитня, петухи спросонок,

В зыбке снегиренком пискнувший ребенок,

Над избой сутёмки — дедовская шапка,

И в уголку божничном с лестовкою бабка,

От печного дыма ладан пущ сладимый,

Молвь отшельниц-елей: «Иже херувимы...»

Вновь капелей бусы, солнопёка складень,

Дум — гагар пролетных не исчислить за день.

Пни — лесные деды, в дуплах гуд осиный,

И от лыж пролужья на тропе лосиной.

<1914>

15

Ворон грает к теплу, а сорока — к гостям,

Ель на полдень шумит — к звероловным вестям.

Если полоз скрипит, конь ушами прядет —

Будет в торге урон и в кисе недочет.

Если прыскает кот и зачешется нос —

У зазнобы рукав полиняет от слез.

А над рябью озер прокричит дребезда —

Полонит рыбака душегубка-вода.

Дятел угол долбит — загорится изба,

Доведет до разбоя детину гульба.

Если девичий лапоть ветшает с пяты,—

Не доесть и блина, как наедут сваты.

При запалке ружья в уши кинется шум —

Не выглаживай лыж, будешь лешему кум.

Семь примет к мертвецу, но про них не теперь, —

У лесного жилья зааминена дверь,

Под порогом зарыт «Богородицын Сон», —

От беды-худобы нас помилует он.

<1914>

199

Вы, деньки мои — голуби белые,

А часы — запоздалые зяблики,

Вы почто отлетать собираетесь,

Оставляете сад мой пустынею?

Аль осыпалось красное вишенье,

Виноградье мое приувянуло,

Али дубы матёрые, вечные,

Буреломом, как зверем, обглоданы,

Аль иссякла криница сердечная,

Али веры ограда разрушилась,

Али сам я — садовник испытанный,

Не возмог прикормить вас молитвою?

Проворкуйте, всевышние голуби,

И прож^бруйте, дольние зяблики,

Что без вас с моим вишеньем станется:

Воронью оно в пищу достанется.

По отлете ж последнего голубя

Постучится в калитку дырявую

Дровосек с топорами да пилами,

В зипунище, в лаптищах с оборами.

Час за часом, как поздние зяблики,

Отлетает в пространство глубинное...

Чу! Как няни сверчковая песенка,

Прозвенело крыло голубиное.

Между 1914 и 1916

200

Бабка тачает заплаты, —

Внуков кургузый зипун.

Дремлют у печки ухваты,

Вороном смотрит чугун.

С полки грозится мутовка:

«Нишкни! Идет лесовик!..»