- Клюев Николай Алексеевич - Страница 71

В ризе непорочно-жемчужной.

Телка ж бурая, с добрым носом,

И с молочным, младенческим взором...

Кружит врачеватель альбатросом

Над избой, над лысым косогором.

В теле буйство вешних перелесков:

Под ногтями птахи гнезда вьют,

В алой пене от сердечных плесков

Осетры янтарные снуют.

И на пупе, как на гребне хаты,

Белый аист, словно в свитке пан.

На рубахе же оазисы-заплаты,

Где опальный финик и шафран,

Где араб в шатре чернотканом,

Русских звезд познав глубину,

Славит думой, говором гортанным,

Пестрядную, светлую страну.

Между 1917 и 1918

257

О ели, родимые ели, —

Раздумий и ран колыбели,

Пир брачный и памятник мой,

На вашей коре отпечатки,

От губ моих жизней зачатки,

Стихов недомысленный рой.

Вы грели меня и питали

И клятвой великой связали —

Любить Тишину-Богомать.

Я верен лесному обету,

Баюкаю сердце: не сетуй,

Что жизнь как болотная гать,

Что умерли юность и мама,

И ветер расхлябанной рамой,

Как гроб забивают, стучит,

Что скуден заплаканный ужин,

И стих мой под бурей простужен,

Как осенью листья ракит,—

В нем сизо-багряные жилки

Запекшейся крови,— подпилки

И критик ее не сотрут.

Пусть давят томов Гималаи —

Ракиты рыдают о рае,

Где вечен листвы изумруд.

Пусть стол мой и лавка-кривуша —

Умершего дерева души —

Не видят ни гостя, ни чаш,—

Об Индии в русской светелке,

Где все разноверья и толки

Поет, как струна, карандаш.

Там юных вселенных зачатки —

Лобзаний моих отпечатки —

Предстанут, как сонмы богов.

И ели, пресвитеры-ели,

В волхвующей хвойной купели

Омоют громовых сынов.

Между 1916 и 191

825

8Утонувшие в океанах

Не восходят до облаков,

Они в подземных, пламенных странах

Средь гремучих красных песков.

До второго пришествия Спаса

Огневейно крылаты они,

Лишь в поминок Всадник Саврасый

На мгновенье гасит огни.

И тогда прозревают души,

Тихий Углич и праведный Псков

Чуют звон колокольный с суши,

Воск погоста и сыту блинов.

Блин поминный круглый недаром:

Солнце с месяцем — Божьи блины,

За вселенским судным пожаром

Круглый год ипостась весны.

Не напрасны пшеница с медом —

В них услада надежды земной:

Мы умрем, но воскреснем с народом,

Как зерно, под Господней сохой.

Не кляните ж, ученые люди,

Вербу, воск и голубку-кутью —

В них мятеж и раздумье о чуде

Уподобить жизнь кораблю,

Чтоб не сгибнуть в глухих океанах,

А цвести, пламенеть и питать,

И в подземных, огненных странах,

К небесам врата отыскать.

Между 1916 и 191

8259

Вот и я — суслон овсяный,

Шапка набок, весь в поту,

Тишиною безымянной

Славлю лета маету.

Эво, лес, а вот проселок,

Талый воск березняка,

Журавлиный, синий волок

Взбороздили облака.

Просиял за дальним пряслом

Бабий ангел Гавриил,

Животворным, росным маслом

Вечер жнивье окропил:

Излечите, стебли, раны —

Курослеп, смиренный тмин;

Сытен блин, кисель овсяный

На крестинах и в помин.

Благовестный гость недаром

В деревушку правит лёт —

Быть крестинам у Захара

В золотистый умолот.

Я суслон, кривой, негожий,

Внемлю тучке и листу,

И моя солома — ложе

Черносошному Христу.

260

Осенние сумерки — шуба,

А зимние — бабий шугай,

Пролетние — отрочьи губы,

Весна же — вся солнце и рай.

У шубы дремуча опушка,

Медвежья, лесная душа,

В шугае ж вещунья-кукушка

Тоскует, изнанкой шурша.

Пролетье с весною — услада,

Их выпить бы бражным ковшом...

Есть в отроках хмель винограда,

Брак солнца с надгубным пушком.

Живые, нагие, благие,

О сумерки Божьих зрачков,

В вас, желтый Китай и Россия,

Сошлися для вязки снопов!

Тучна, златоплодна пшеница,