Средина. Том 1 - Асеева Елена Александровна - Страница 51

— Память тленна, изменчива и непостоянна, — отметил задумчиво Яробор Живко, подушечками перст, будто изучая будущий образ каменного чура. — Разве ты не видишь того Гансухэ-агы? С какой легкостью человек может истолковать те или иные события, так как надобно ему, не обращая внимания на истину, нанося непоправимый ущерб правде… Как мгновенно может назвать Творца — губителем. Изменить и само созидание, и летопись жизни. Так и память. Будь она каменной, деревянной, она живет лишь дотоль, покуда живут те, кто с этим сталкивался. Следующие за ними поколения людей уже изменят и саму истину, и воспоминания. Да… и… — Юноша убрал руку от каменной поверхности, пронзительно глянул в смуглое лицо хана некогда мощного Кизел-ханства, где благородство, воли и смелость навсегда живописалась красными рубцами пережитого, и, прокашлявшись, дополнил, — да и нет ничего бессмертного… вечного… Все в этом мире имеет свое завершение, не только люди, звери, но и такой, кажется, на первый взгляд постоянный камень. Ведь всегда можно будет изменить лик образа, вырезать на нем, что-то новое. И тогда все! все более этот чур, идол не несет в себе первооснову знаний когда вложенных в него.

— И что же тогда? — голос Гансухэ-агы рывком дернулся, так, словно пред ним ноне стоял не мальчик шестнадцати лет, а взрослый, умудренный годами муж, коему становилось даже боязно задавать глупые вопросы, которые могли сбить течение его мыслей.

— Ничего, — пожимая плечами, откликнулся Яробор Живко, и, прикрыв ладонью рот, закашлял сильнее, мешая тугие, протяжные хрипы и свою молвь. — Ничего тут не поделаешь. Никак не исправишь желание человека все искажать, представлять в ложном свете, извращать. Возможно человек сам по себе такой, любит толковать о том… о сем, а как итог все переиначивать. Так и с нашей верой. Влекосилы на равных почитают Першего и Небо. Лесики уже отделили одного брата от другого. А ашеры и вовсе до неузнаваемости извратили и сами верования, и величания Богов. Ноне это все живет в едином Мире, а, что будет завтра неведомо.

— Это ведомо Богам, — незамедлительно отозвался Гансухэ-агы, и, не сводя взора с лица мальчика, малозаметно улыбнулся, растянув несколько опущенные уголки своих алых губ.

Мощный порыв ветра, будто прилетевший от возвышающегося недалече крутолобого ледника прибольно обдал колючими брызгами соли лица людей. И Яробор Живко болезненно искривившись, порывчато передернул плечами, стараясь стоячим воротом кафтана, который, похоже, не снимал и в жару, прикрыть оголенную шею, куда и слетела россыпь капель воды и соли.

— Боги… нет, — дыхнул юноша и качнул головой с тем смахивая с волос крупинки соли. — Боги тем не заняты. Думаю у них другие нужды и заботы. В общем, они быть может наблюдают за нашим Миром, но скажем так за отдельным человеком, родом, племенем, народом вряд ли. Иначе бы… Иначе бы они, несомненно, вмешались и навели порядок в наших жизнях, мыслях, действиях. Люди должны сами жить, ибо, коль подумать… ведь важна для человека может быть только сама жизнь. Днесь… ноне… теперь… не завтра, послезавтра, после смерти, а именно нынче… сейчас… Так как только в данный миг времени ты существующее, дышащее создание. Это смысл самой жизни, и очевидно является нашей сутью, все остальное не существенно.

Нежданно Яробор Живко надрывно сотрясся, тугая боль резкой волной прокатилась по его телу и эхом откликнулась внутри голова. Он смолк на полуслове и тяжело задышал, так как пред очами появилось огромное белое пятно, на доли секунд заполонившее все пространство вокруг и погрузившее его плоть в напряжение. Еще мгновение и мальчик надрывисто вздрогнул, резкой корчей свело пальцы на руках, ногах, а после судорога и вовсе болезненно скрутила позвонок и ребра так, что перестал поступать воздух внутрь легких и густой стон едва выпорхнул из побелевших губ. Юноша с трудом качнул головой, и немедля и все его тело от слабости в ногах мотнулось в сторону. Благо данное состояние столь же резко прошло, а Гансухэ-агы успел придержать его за руку. Слабость также скоро, как и корча, покинула плоть мальчика и когда пред очами рассеялось белая пежина и нарисовалось лицо хана, он надрывистым голосом, переходящим с низких на высокие полутона молвил:

— А чур тут поставить было бы замечательно. И оставить на нем надписи… рунические образы, называемые карунами. Простые и быть может понятные для тех, кто пройдет позже нас.

— Каруны? — повторил, вопрошая хан, беспокойно наблюдающий за изменяющимся лицом мальчика, у которого как он ведал… уже и не понятно откуда порой бывала такая слабость. — Это как рунические образы?

— Руны, — с расстановкой протянул юноша и выпластал руку из удерживающих ее цепких перст хана. Дуновение ветра тотчас пробежалось по фигурам обоих людей, единожды всколыхнув жесткие темные волосы на голове Гансухэ-агы так, вроде сие покачивались отростки трав… неспешно наклоняясь вправо… влево. — Это древнее руническое образное письмо, называемое карунами, — продолжил пояснять мальчик. — Знаковая символика, собранная из особых форм начертания, каковое сложилось в традициях лесиков и несет в себе основные образы летописи, обережной защиты и толкования нашей веры… Вот.

Юноша торопливо присел на корточки подле валуна, и, взяв с земли островерхий осколок камня, резко воткнул его в середину ровной поверхности и вельми мощно нажимая, начертал знак —, выведя центральную ось и отходящую от ее средины устремлено расходящиеся вниз две черты.

— Это руна Бога Першего, — отметил он, с еще большим нажимом стараясь начертать символ старшего Димурга. — Лесики считают, что эта руна связывает нас с силами, каковые ведут Мир к неустройству, непорядку, ибо и сам Перший есть Темный витязь, сражающийся с Небо и нарушающий установленные божественные рубежи. — Яробор Живко наконец дочертил руну и поднявшись с присядок бросил вниз камень, взволнованно договорив, — но сие все не правда. Оно как Перший я в том убежден, он, как и Небо, есть Творец, Создатель и не может он сражаться со своим братом, нарушать установленные законы.

И незамедлительно, точно в подтверждение тех слов внутри головы юноши прозвучали когда-то слышимая молвь, озвученная, несомненно, Першим: «… не будем подвергать опасности здоровье нашего милого Ярушки… або он нам очень дорог».

Дорог… дорог просквозило внутри плоти мальчика наполнив ее до краев теплотой и болезненной тоской к Господу, которого никогда не видел, но любовь к которому всегда жила в нем. «Потерпи. Я ведь подле… обок тебя… Всегда! всегда, мой любезный, бесценный, милый малецык… мой Крушец,» — нескончаемой любовью отозвался голос Господа Вежды.

Глава двадцать третья

Вежды медленно-вялой поступью, точно пробив зеркальную поверхность стены, вошел в залу маковки. Дотоль он в малой горнице беседовал с королевой марух о состоянии здоровья мальчика, каковое несмотря на излечение бесиц-трясавиц оставляло желать лучшего. Вежды и сам, находясь на связи с мальчиком, чрез беса ощущал его физическую слабость и нарастающее напряжение в Крушеце, несомненно, вызванное увеличивающимися всплесками видений… поколь приходящих бликами пятен. И был вельми напряжен, потому как Родитель до сих пор принимал доклады о состоянии мальчика и лучицы токмо от Трясцы-не-всипухи и Седми, осуществляя связь, как и понятно, с ними через контактную сетку. Самого Димурга Родитель лишь пару раз вызвал на контакт для общения. При этом ни слова не спросив о Крушеце и вельми придирчиво оглядев, предложил покинуть Млечный Путь. Покинуть, потому как чревоточина поколь не была исправлена и в саму Галактику никакое судно не могло проникнуть. Попасть в Млечный Путь можно было Богам в состоянии искры или подвластным Родителям существам, оные обладали на то не только малыми размерами, но и надобными способностями и ноне, кажется, заполонили и саму чревоточину, и всю Солнечную систему. Вежды, как можно догадаться, не согласился покинуть Млечный Путь, сославшись на собственную слабость, и вельми долго, и нудно (как умел делать только он), дискутировал с Родителем по несущественным пустякам так, что устав оттого занудного пыхтения последний резко отключился от толкования.