Спроси у Ясеня - Скаландис Ант - Страница 83

– Врешь ты все, Верба, – улыбнулся Сергей. – У тебя, например, есть еще Анжей.

– Анжей? – задумалась я. – Да, конечно, Анжей – врач… Но разве можно вас сравнивать? Ясень, мы отвлеклись от темы. Скажи мне прямо: я снова буду копаться в этом дерьме одна? Ты не поможешь мне искать майора?

– Нет, отчего же? Дурацкое дело не хитрое. Составим фоторобот, копнем архивы Минобороны, найдем твоего майора. Ты вот лучше послушай, что я нашел. Был такой вор в законе – Седой. На самом деле под этой кличкой проходило в разное время человек пятнадцать. Но был один Седой – всем седым седой – Иван Николаевич Сидоров. И как раз время его "правления" приходится на конец семидесятых – начало восьмидесятых.

– Ну и что, – ухмыльнулась я, – этот твой Сидоров-кассир, а на самом деле убийца, мог при Андропове крутить госбезопасностью? Не поверю.

– Сам не верил, – сказал Ясень, – а теперь вот знаю, что и такое возможно.

– Ну, ладно, допустим. И где же он теперь?

– Теперь уже в мире ином. Порешила его братва из новых в восемьдесят девятом.

– Весело. И ГБ не спасло?

– И ГБ не спасло.

– А как же самолет? – быстро спросила я.

– Какой самолет? Ах, катастрофа! Бермудский треугольник. Послушай, я же ничего, ничего не знаю о той катастрофе.

– Вот это и плохо, – подытожила я. – Поехали. Работать надо.

На деревьях набухали почки, чирикали воробьи, пели еще какие-то птички, лезла из-под влажной земли молодая трава. И очень, очень хотелось жить.

Каждый из нас остался при своем.

В картотеке министерства обороны удалось найти двух более или менее похожих на моего майоров, которые в тот день могли быть на вернисаже. Один ушел в отставку полковником, жил теперь в Волгограде и никогда не принимал участия в боевых действиях, не имел ранений и не выезжал за границу. Второй заинтересовал меня гораздо больше. Игнат Андреевич Никулин. Лейтенантом участвовал в боях на Доманском, март шестьдесят девятого. Сложное ранение, чудом спасся из горящего танка. Вернулся в строй. Командовал танковой ротой. География службы весьма широкая. С восемьдесят седьмого по восемьдесят девятый – комбат в Афганистане. Погиб. Награжден посмертно. По фотографии, даже без шрама, я поняла, что это он, и впала в уныние. Копать его прошлое с помощью оставшихся в живых родственников? Интуиция подсказывала, что это бесполезно.

Что знают родственники настоящих агентов? Либо ничего, либо одну из тщательно подготовленных легенд. Обстоятельства его гибели по документам сомнений не вызывали. Почему-то я не стала искать живых свидетелей того январского боя на Южном Саланге. Почему? Не хотелось ворошить собственное прошлое? Или я просто безумно устала от этой "асимптотической" погони?

А вор в законе Седой лично встречался в восемьдесят первом с кем-то из помощников Андропова. Эту информацию с высокой степенью достоверности получил Ясень примерно через месяц после нашего разговора в Измайлове. Все окончательно запуталось.

Наступило лето.

Почти сразу после Буденновска, где наш вариант решения проблемы, разработанный Тополем, тоже не был принят Ясеня пригласили в Завидово вместе со мной. Речь шла об объединении усилий разрастающейся структуры Службы безопасности президента и наших спецподразделений. Объединять усилия мы никогда не отказывались, но тут слушали, слушали, и вдруг поняли, что нам ненавязчиво так, полунамеком предлагают уйти в подчинение к президенту. Ясень ничего конкретно не ответил, но на обратной дороге загрустил. Молчаливый был, задумчивый и курил непрерывно.

У метро "Аэропорт" я попросила его свернуть на улицу Острякова и там остановиться. Он даже не спросил, зачем, и это было хорошо, потому что внятно ответить я бы не сумела.

– Видишь, вот это моя школа, – показала я.

– Знаю, – откликнулся Сергей.

– Я подойду, ладно? А ты можешь посидеть в машине.

Он понял, что не может, а должен посидеть в машине.

Возле школы никого не было. Лето. Помню, мне всегда было грустно приходить в школу летом: пустота, тишина, гулкие коридоры, непременно раскрытые двери классов и ремонтный мусор.

Я обошла здание слева и обалдела: прохода к главному подъезду не было, перпендикулярно старому корпусу тянулась какая-то дикая пристройка, низкая длинная, с глухими стенами и с небольшими окошками под самой крышей. Что это верхушка бункера, склад готовой продукции, бассейн с финской баней? Что они сделали с моей школой? И сколько же лет я здесь не была? Да разве лет? Сколько жизней я здесь не была? Сколько жизней… Я все-таки обошла уродливую пристройку и центральный вход оказался почти нетронутым, разве что некогда облупленные бетонные колонны были теперь тщательно оштукатурены и свежепокрашены, да дверь сверкала новой бесстыже-желтой облицовочной доской. А справа на чистой только что побеленной стене красовалась сакраментальная надпись: "ЦСКА – кони". Один в один, как пятнадцать лет назад. Даже почерк был узнаваем, словно все тот же человек десятилетиями пишет и пишет эти лозунги на заборах.

На душе у меня оттаяло. Я села на спиленное дерево (много их теперь по Москве пилят!), закурила и, прикрыв глаза, подставила лицо ласковому вечернему солнцу.

И вот дверь школы распахивается с шумом и вылетает Машка, она смеется, кричит какие-то глупости, размахивает сумкой, на ней черные вельветовые брючки, серый свитер и расстегнутая блестящая красная куртка с гербом СССР на груди. За Машкой высыпается из дверей вся толпа наших гавриков…

Я открыла глаза. Передо мной стоял Ясень.

– Хороший вечер, – сказал он вдруг.

– Очень хороший, – согласилась я, и мы помолчали, снова каждый уйдя в свои мысли.

– А вот скажи мне, Сережка, тебе никогда не хочется снова стать маленьким?

– Нет, – ответил он, подумав всего какую-нибудь секунду.

– А мне иногда очень, очень хочется.

– Тебе хочется вернуться в твое собственное детство? – удивился он.

– Не знаю, далекое прошлое не бывает плохим. Там все так здорово! И маленьким быть гораздо лучше.

– Я не согласен, Верба, поехали. Все еще будет хорошо. Вот увидишь.

– Нет, – сказала я, – хорошо уже было.

Сколько нам оставалось тогда быть вместе? Пять или шесть недель? Не больше.

Вдруг отчего-то еще, от чего-то совсем другого ностальгически защемило сердце. Запах горячего асфальта. Почему он всегда ассоциировался у меня с детством?

Вдоль самого края Ленинградки в клубах синеватого дыма ползал тяжелый, шумный, грязно-оранжевый каток.

Глава дополнительная

– Ну, что, новый роман скоро писать начнешь? – спросила Верба.

– Ага, – ответил я. – Прямо сейчас и начну. По-моему, самое время.

Мы снова сидели вдвоем в нашей квартире, как неделю назад, только теперь антураж несколько отличался от прежнего: кровать аккуратно застелена, на столе пакет сока и пара недоеденных бутербродов. И ни капли алкоголя, потому как несовместим он с какой-то немецкой дрянью, в четыре раза повышающей реакцию и способность резкого сокращения мышц, а на теле, точнее, на обоих телах – спецназовское обмундирование по полной форме. Шел уже второй час с того момента, как мы позволили арестовать нашу охрану во главе с Лешкой Ивлевым. Так велел Тополь. А потом позвонил он же и дал команду: готовность номер один. Вот почему теперь приходилось сидеть в глубине комнаты при погашенном свете с автоматами наготове и ждать неизвестно чего: может, стука в дверь, а может, очередной гранаты в форточку, может быть, нового телефонного звонка, а может быть, ракетного удара.

– Ты верующий? – вдруг спросила Татьяна, как будто не знала.

– Нет.

– Я тоже. Я даже молиться не умею.

Мне сделалось страшно. Верба явно не понимала, что происходит. Тополь ведь ничего не успел объяснить. И час назад в полуистерическом состоянии мы бегали по квартире, собирая в большую сумку ценности, деньги, документы, часть из которых готовили к мгновенному уничтожению, закладывали окна диванными подушками и книгами, натягивали на ходу спецкостюмы, снаряжали магазины патронами и едва не начали баррикадировать железную дверь.