Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович - Страница 114

   Зимой 1923 г. я очень болела и лежала в больнице Склифосовского: была сильная декомпенсация сердца (порок) и экссудативный плеврит. За святые молитвы Батюшки я поправилась, но почему–то этим летом мне не пришлось поехать с Батюшкой в Верею.

   Приближался день смерти Батюшки, дорогого нам Старца. Он задолго к этому дню всех нас приготовлял то слезами своими и просьбой исправиться и не пребывать в нерадении, то явно словом своим, что его с нами скоро не будет.

   Батюшка благословил меня поехать на отдых на родину мамы. Оказалось, что это местечко Батюшка хорошо знал, и в этом городе [235] архиереем был его духовный сын владыка Герман [236]. Батюшка был рад, что я еду туда, мне нужна была деревня и покой. Я спросила Батюшку, как мне там себя вести, носить ли апостольник или просто платочек. Батюшка сказал: «Присягу свою с головы не снимай». — «А меня спросят в деревне, где я работаю». — «Скажи в Кленниках, а они не поймут: Кленники–клиники, и ходи в апостольничке. Спать ложись с курами, а на молитву вставай с птицами». — «А куры–то, Батюшка, с пяти часов садятся на насест, а скотинку пригоняют в девять. Как же мне поужинать, я захочу есть». — «Ты молитвы вечерние прочти заранее, потом поужинаешь, иди спать и прочти одну молитву «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет» и «Да воскреснет Бог», и все и спи с миром. А с птицами вставай и иди в лес, по примеру преп. Серафима молись». (Я и старалась исполнить все, как сказал Батюшка, и как хорошо мне было в лесу за его св. молитвы). «На сколько же мне ехать, Батюшка, на неделю, две, три, месяц?» — «Ишь ты! на месяц захотела. Я две недельки поживу в Верее и ты две недельки в деревне, и когда вернемся, мы с тобой поедем к владыке Арсению [237] в скит». — «А кто же мне, Батюшка, книжечки–то даст читать?» — «Я скажу о. Сергию, он тебе будет давать. Начни с житий святых, потом святителя Тихона Задонского [238]«Сокровище духовное от мира собираемое» [239], авву Дорофея [240], и так пойдешь. Исповедуйся без меня у о. Сергия». Я очень боялась о. Сергия и говорю Батюшке: «Не пойду к о. Сергию, и благословите меня тогда уйти к маме». — «Никуда не уходи, Манюшка, а если уйдешь, то будешь вспоминать как самые лучшие дни твоей жизни — это на Маросейке. Послушайся меня, Манюшка. Не уйдешь? Я ведь не буду спокоен, если ты уйдешь, и плакать буду. Овечка моя из моего стада убежала. Дай мне слово, что никуда не уйдешь!» — «Батюшка, мне очень трудно, я его боюсь». — «Он очень добрый, хороший и лучше, чем я, это он так бывает, потому что еще молодой».

   Последняя Батюшкина Литургия в нашем храме была 12/25 мая, в день памяти священномученика Ермогена [241]. Она была какая–то особенная. Мне было особенно грустно, что я не еду с Батюшкой в Верею и что он передает меня отцу Сергию.

   Всю последнюю Литургию Батюшка особенно плакал, всех нас исповедовал и в конце Литургии всех благословил иконочками и каждому что–то сказал в назидание. Благословляя меня Свят. Николаем, сказал: «Вот это твой хозяин, всегда к нему прибегай и ему все рассказывай, и к Матери Божией (указывая рукой на образ Феодоровской Божией Матери). Они тебе во всем помогут».

   Поехали провожать Батюшку на Белорусский вокзал [242]. В поезде встретился о. Петр (Верейский) Пушкинский. «Ах, о. Алексей, едете к нам отдыхать?» — «Нет, умирать!» Мое сердце так и упало и я заплакала: «Батюшка, я вас больше не увижу!» — «Нет, нет! Это я пошутил. Мы с тобой еще поживем лет с десяток». При этом Батюшка меня ласково–ласково потрепал по щеке. «И все мои советы и заветы сохрани и молись за меня, а я за тебя, — и снова повторил. — а любовь и по смерти не умирает, слышишь, Манюшка?» Я вся заливалась слезами, чувствовало мое сердце, что я больше не увижу своего Старца. «Если не здесь, — ответил он на мои мысли, — то там увидимся и будем вместе. Не плачь, не плачь, — утирая мои слезы и ласково прижимая меня к своей груди и целуя меня в голову. — Ну, скорее беги, а то сейчас поезд тронется». Я вышла со слезами, простившись навсегда со своим Старцем. А он, дорогой, пока не скрылся поезд, все смотрел на нас и благословлял. Так как я не одна провожала, то в присланной мне записочке [он] написал из Вереи: «Сердечно благодарю вас. Если бы не ваши проводы, я не смог бы так хорошо и благополучно отъехать». Дальше в письме: «Манюшка, в монастырь не ходи, ты нужна о. Сергию, он очень любит тебя, а об устроении своей жизни молись муч. Трифону [243], Ангелу–хранителю и преподобным Ксенофонту и Марии» (это день моего Ангела). А затем в записке продолжается исповедь.

   Через день я уехала в деревню, как меня благословил Батюшка. Душа моя не была спокойна, тосковала я о своем Старце и крепко молилась, чтобы Господь сохранил его жизнь. Все две недели я усилено молилась и по примеру преп. Серафима, как меня благословил Батюшка, порану уединялась в лес. Вставала с птицами в 2 часа, к завтраку приходила к 9–ти и снова–снова молилась и исполняла свое рукоделие. Мне было не страшно в лесу за св. молитвы Батюшки. Но вот прерывается молитва моя сильным волнением. В начале утра сон обезпокоил, а в половине другого дня получила телеграмму: скончался Батюшка. Удивительно, что с вечера четверга меня упорно не оставляла мысль, что что–то случилось с Батюшкой, а утром в пятницу я помимо своей воли открываю псалтирь и молюсь об упокоении его души, а в субботу получаю телеграмму о его кончине. Сон был удивительный, постараюсь его потом описать.

   Не стало нашего печальника, не стало нашего Батюшки дорогого, любящего отца. Осиротели мы, но все равно он живет в наших сердцах! Его образ и деяния перед нами и все заповеданное и сказанное им. Говоря о своей смерти, он говорил о ней, как о переходе в ту жизнь. Он не страшился смерти, но боялся оставить нас, слабых, немощных. Он передавал нас о. Сергию, но болел душой и за нас, потому что мы были еще не совершенны, и за него, так как ложилось на него тяжелое бремя.

   Получив в деревне телеграмму о смерти Батюшки, поехала в Москву. Приезжаю, а здесь вижу, что все уже приготовлено и убрано точно ко встрече Пасхи. Говорят мне: «Манюшка, к вечерне должны привезти Батюшку». При жизни Батюшка говорил: «Когда я умру, у вас будет Пасха». Нам были непонятны эти слова и мы отвечали: «Нет, мы будем плакать и не сможем петь». — «Нет, нет, девчонки, плакать вы не будете, некогда будет, и не плачьте, а поплачете потом, когда похороните меня». Ждали приезда Батюшки. Храм был весь убран, мы все были в белых косынках и в белых платьях. Прошла весть по всей Москве: скончался о. Алексей. Когда въехали с Батюшкиным телом в Москву, то по всей Москве зазвонили колокола. Это была воистину Пасха! Когда Батюшку подвезли к храму, мы все, весь хор был в сборе. Вместо входной «Достойно есть» (как пели бывало Батюшке на беседах), запели: «Со духи праведных скончавшихся». Слезы и радость растворялись в наших сердцах. Я не могу писать, плачу!

   С пением внесли дорогого нашего Батюшку и поставили на высокий, весь убранный цветами помост. По всей Москве начались заупокойные всенощные. А у нас служили и в храме и во дворе. Народу было — стена. Духовенства — полно! Первую всенощную служил преосв. Феодор Даниловский [244], а во дворе преосв. Тихон Уральский [245]. А потом безпрерывно читалось Евангелие. А мы, певчие, кто мог, не отходили от Батюшки, и все время пелись панихиды. Как помнится, если я не ошибаюсь, Батюшку хоронили на 9–й день. Около гроба Батюшки была одна отрада и утешение, а не слезы! Батюшка утешал и не давал плакать. Народ прощался с Батюшкой день и ночь, были и больные и бесноватые, которые и кричали и исцелялись. От Батюшкиного тела исходило благоухание, — так ощущали многие из нас.