Пепел и пыль (СИ) - "nastiel" - Страница 111

— Нельзя участвовать в миссиях, категория опасности которых не превышает угрозу жизни тридцати и более человек, — заканчиваю я.

Это Аполлинария прекрасно знает.

— Я постараюсь узнать как можно больше на этом совещании, — говорит Нина. Убедившись, что никто не смотрит, она быстро обнимает меня за плечи. — А ты береги себя. И возвращайся невредимой.

***

Звук захлопывающейся двери за моей спиной тонет в чужих криках. Я кладу ладонь на револьвер. Портал перенёс меня в церковь, но не в главный зал, а в закуток, что-то вроде бытовки или кладовой. Покидаю её быстро, иду на голоса, громкость которых повышается с каждым моим шагом. Вместе с этим внутри, где-то в животе, появляется странное ощущение, а под кожей активизируются сотни иголок, особенно в пальцах, касающихся гладкой поверхности револьвера.

Такое случается у Аполлинарии перед каждой миссией, перед моментом, когда придётся спустить курок, перед мгновением, где уже никто не попросит её обойтись предупреждением.

А в процессе — лишь желание спасти и спастись.

Едва попадаю в главный зал, как мне приходится упасть на пол, ограждая себя от летящей стрелы. Я откатываюсь в сторону, прячусь за скамейкой.

— Это Аполлинария! — кричу, не поднимая головы. — Не враг!

Фаина опускает лук, но продолжает держать стрелу на его дуге.

— Где ты была? — кричит она с надрывом. — Почему так долго?

Я предпочитаю оставить её вопросы без ответа, и вместо этого, пока поднимаюсь на ноги, бегло осматриваю помещение. Я была в церквях от силы пару раз, и то в далёком детстве, когда маме ещё удавалось привести меня туда без истерик и сопротивления. Образ большого и освещённого только благодаря витражным окнам и многочисленным свечам помещения с расставленными по периметру деревянными скамейками, иконами в человеческий рост и людьми, на коленях просящими помощи у «кого-то свыше», никуда не исчезает, только теперь к нему присоединяются лица, рассечённые животным ужасом. Перекошенные рты больше не шепчут. Молитвы больше не являются чем-то интимным, сокровенным; они не просят денег, хлеба, благословения: сейчас всё, что им нужно — это возможность выжить.

Я вижу кровь, она повсюду: стекает по стенам тонкими струйками, расползается на полу крупными пятнами, шипит, когда попадает на фитиль церковных свечей.

— Помогите!

Поворачиваю голову и вижу женщину, прижимающую к себе ребёнка. Они спрятались за мраморной колонной, и она перестанет быть хорошим убежищем, как только химеры пройдут чуть дальше.

— Сидите тихо, — шёпотом прошу я.

Женщина кивает. Ребёнок в её руках, мальчишка лет шести, дрожит как лист на ветру. В памяти всплывает девчонка, чьего отца мне не удалось спасти. Его звали Ричи, и он был фениксом широчайшей души, а я позволила его дочери остаться сиротой.

Темнота внутри превращает кровь в ледяную воду.

Иду дальше. Невинные продолжают кричать, их голоса множатся, переплетаясь в моей голове с воспоминанием о нападении в Огненных землях. В толпе загнанных в угол прихожан мелькают светлые волосы. Я почти выкрикиваю имя подруги, но вовремя вспоминаю, что её здесь нет.

Нигде нет. Она мертва.

Не пытаюсь собраться, потому что знаю — это невозможно. Вместо этого просто ныряю в бой, сбивая первую попавшуюся химеру с ног. Не различаю, кто это: парень или девушка, — и уж тем более, из чьих частей она или он состоит.

Стреляю отлитыми из специального металла пулями, начинёнными посеребренным порохом. Стреляю в голову. У них нет никаких шансов.

Я пользуюсь огнестрельным оружием лишь во второй раз, тогда как руки Аполлинарии делают всё с профессиональной ловкостью. И глазом не успеваю моргнуть, как пустеет барабан револьвера, а пальцы тянутся к новым пулям на поясе. Пока перезаряжаю, прячусь за деревянную кафедру. В нос ударяет резкий запах металла, и мне требуются лишние секунды, чтобы понять — я сижу в луже крови.

Чуть подаюсь вперёд. Привалившемуся к другой стороне кафедры бедняге уже никто не сможет помочь. Его стеклянные глаза распахнуты, грудь не вздымается. Рука, лежащая на животе, ещё при жизни пыталась удержать органы на положенном им месте.

Улавливаю движение с другой стороны. Резко разворачиваюсь, поднимая пистолет, которому до полностью заряженного барабана не хватает двух пуль. Человеческие руки поднимаются синхронно с моими. В глазах — мольба. На губах и подбородке — чужая кровь.

— Пожалуйста, помогите, — просит химера.

Девушка с зелёными глазами оборотня-кошки. На ней тонкая рваная сорочка, обнажающая чёрные раны на животе, груди и бёдрах.

— Помогите нам…

Она вертит головой, словно у неё затекла шея. Я почти верю ей, когда замечаю еле заметное изменение в лице. Линия рта расслабляется, демонстрируя острые зубы. Одновременно с рыком, который она издаёт, окружающее нас пространство взрывается звуком выстрела.

Я не чувствую отдачи. Химера падает навзничь, сносит своим телом железную стойку со свечами. Первыми вспыхивают волосы и сорочка. В нос ударяет неприятный запах.

Теперь я решаю внимательнее следить за своими целями. Может, это мне уже чудится, или глаза начинают видеть то, что хотел бы видеть мозг, но в каждом из лиц, которые каменеют маской ужаса после полученной в лоб смертельной пули, я вижу панику.

Не похожи они на тех, кто осознают, что делают.

Я возвращаюсь к женщине и ребёнку, чтобы проверить, в порядке ли они. Она не ранена, но её сын, я замечаю, больше не дрожит, только безвольно клонит голову назад, словно тряпичная кукла.

Но, кажется, ещё дышит.

Хочу помочь женщине, забрать у неё мальчишку, чтобы та сама смогла подняться. Протягиваю к ней руки, но что-то толкает меня вперёд, и я едва успеваю отклониться в сторону. Тяжёлое тело прижимает меня к полу. Я изворачиваюсь, скидываю его с себя. Это химера со стрелой в груди. Чёрные глаза смотрят сквозь меня, и от этого взгляда у меня бегут мурашки.

Она ещё живая. Её губы шевелятся, и я, вопреки здравому смыслу, наклоняюсь ближе, чтобы попытаться расслышать немое послание.

— … и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…

Закончить молитву химера не успевает. Испуская последний вздох, она закрывает глаза. Её рука, до этого осторожно обхватывающая стрелу тонкими пальцами, падает в мою сторону. Я замечаю кривые, рваные шрамы на её запястье.

— Хватить пролёживать бока! — кричит кто-то.

Поднимаю глаза. Фаина стоит в нескольких шагах от меня. Это она убила химеру, и сейчас всё ещё продолжает держать её на прицеле.

— Она умерла, — констатирую я. — Можешь опустить оружие.

— Мне нет дела до твоего одобрения, — произносит Фаина, поджимая губы.

Она подходит ближе, бьёт химеру носком под коленку. Та никак не реагирует. Тогда Фаина удовлетворённо кивает и опускает стрелу.

— Что они такое? — спрашивает она у меня.

Явно нехотя; она бы больше предпочла сейчас, наверное, пулю получить, чем признать, что ей нужна моя помощь.

— Химеры, — говорю я.

Фаина переводит задумчивый взгляд с моего лица на лежащую перед ней девушку.

— Они ведь не были рождены такими, верно? — Я киваю в подтверждение её слов. — Но зачем? Кому понадобилось…

Она продолжает говорить, но я отвлекаюсь на странный шелест, который человек непривычный едва ли расслышал бы.

Мне знаком этот звук. Порыв воздуха, перебирающий что-то мягкое и плотное одновременно.

Как взмахи крыльев.

Хватает пары секунд, чтобы подскочить на ноги и кинуться на Фаину. Вместе с ней мы падаем на иконы, больно бьёмся коленями и локтями друг об друга. Я переворачиваюсь на живот. Моя правая рука болтается плетью, я больше её не контролирую. Плечо горит огнём и теперь даже через рукав платья выглядит каким-то неестественно угловатым.

Пистолет потерян, и я, изловчившись, выхватываю единственный нож, который, наверное, Нина подвесила на пояс специально для меня, а не для Аполлинарии. Левая рука слушается намного хуже. Возможность промаха слишком велика, но это всё же лучше, чем бездействие.